Сергей станиловский, духовное чадо отца даниила. Время говорить

Пожалуй, это самая тяжелая тема и самые тяжёлые воспоминания, о которых мне пришлось писать. Но думаю, что пришло время написать об этом в память невинно убиенных нерожденных детей, ради тех, кого, может быть, можно будет еще спасти.

Осень 91 года. Всего месяц, как рухнула советская империя. Впереди страну ждали лихие девяностые и множественные потрясения. Неразбериха, хаос и неопределённость – сколько оправданий для жестоких и нелогичных поступков, в том числе – и для убийства нерожденных!..

Это была осень как осень, вроде самая обычная, с дождями и облетающими листьями. С лужами на асфальте, с бабушками у метро, торговавшими дачными яркими осенними букетами, мокрыми от дождя. Я, молодая и несмышленая, только закончившая с красным дипломом медицинское училище… Ах да, красный диплом! Конечно, я должна была бы этим летом поступить в институт… Это было бы совершенно естественно для девочки-отличницы. Но девочка-отличница, по всей видимости, засиделась в подростковом возрасте, и тот самый пресловутый подростковый кризис, который у других заканчивается к 16 или 17 годам, у нее только начался.

И девочка-отличница решила пока никуда не поступать, устроить бунт, разочаровать родителей и пойти работать. Стать взрослой, наконец. Но идти работать в больницу или тем более в поликлинику мне не хотелось. Неинтересно и скучно. «Самое прекрасное место в медицине – это родильный дом, там, где рождаются новые люди, где постоянно радость со слезами на глазах, та великая и неописуемая радость, когда человек рождается в мир», – думала я. И я хотела делить эту радость и видеть ее и осязать. И вот я на крыльях молодой романтики буквально впорхнула в двери родильного заведения. А там меня ждало совсем не то, что я так желала увидеть и ощутить.

Там меня ждал ад. В одном здании рождались и одновременно убивались дети. Убивались самыми зверскими, циничными и бесчеловечными способами. Убивались по закону, по желанию матерей и отцов, профессиональными руками тех, кто долго этому учился. Это были дети, которым никогда не суждено было родиться и увидеть свою маму. Это я поняла не сразу, а как-то смутно-постепенно. Ощущение липкого болота и непроходимой тревоги не оставляли меня с первого дня работы. Нет, я не работала в абортарии. Я не стояла у конвейера смерти. Ведь я пришла работать туда, где рождаются дети.

Я работала в мирном родильном отделении медицинской сестрой-анестезисткой. Кто не знает – это ассистент анестезиолога. Мое дело был наркоз и еще раз наркоз. Роды, кесаревы сечения и все, что с этим связано. Вены, вены и еще раз вены. Я натренировалась так, что «видела» их пальцами и никогда не попадала мимо. Я научилась попадать в них лучше даже опытных сестер. Очень часто медсестры из гинекологии и патологии, запутавшись в плохих венах, звали нас к себе наверх: помочь поставить капельницу или внутривенный катетер. К чему я это рассказываю – объясню позже. Именно фраза, брошенная одной абортницей, боявшейся, что я пропорю ей вену, впервые жестко резанула мне сознание. Но об этом будет ниже.

Мы работали сутками через трое. Такой график. Было крайне тяжело. Но самое страшное меня ждало впереди. И это страшное было не в грубости некоторых врачей по отношению к медсестрам, особенно таким неопытным и зеленым, как я. Ни в бессонных ночах, когда можно было в лучшем случае вздремнуть пару часов лежа на узкой и жесткой медицинской каталке, просыпаясь от криков и крупного озноба. Созерцая холодный и угрюмый рассвет поздней осени, идти работать, все еще плохо отличая сон от действительности. Ни в ужасном ночном треске флуоресцентных ламп в операционной, от которых взрывался мозг, как от китайской пытки, и ни в санитарской работе по мытью, отдраиванию всех мыслимых и немыслимых поверхностей. Ставок санитарок тогда, в 91-м, не было, их просто и незатейливо свалили на сестер. Их сократили, ведь тогда много чего сокращали в нашей стране.

Самым страшным ночным кошмаром были «заливухи» и те несчастные убитые в жутких муках нерожденные младенцы, последним пристанищем, которых был большой холодильник в отделении гинекологии. Да, именно первая моя «заливуха» сказала мне про свои вены. Меня подняли среди ночи, сказали, что в гинекологии родила «заливуха» и надо идти делать наркоз. Немного объясню, почему именно я. Днем всеми абортницами занимался персонал гинекологии. А вот ночью на весь роддом оставалась одна анестезистка, то есть в мое дежурство – это я, с единственной связкой ключей от сейфа с наркозными и наркотическими препаратами, и именно я должна была идти в абортарий ночью. А «заливухи» рожали в основном по ночам.

«Заливухами» на медицинском жаргоне называли женщин, пришедших на солевой аборт на позднем сроке. Думаю, что уже не нужно объяснять, что это такое и каким способом убивается ребенок, и сколько часов он погибает в страшных муках, когда едкий гипертонический раствор хлористого натрия разъедает ему кожу, глаза, попадает в рот, в пищевод… Как он кричит и бьется в конвульсиях…

Об этом на сегодняшний день пишут и рассказывают много. Раствор заливается утром или днем по расписанию, но ребенок, как правило, рождается уже ночью, а дальше следует процедура чистки и наркоз соответственно. Самого ребенка взвешивают, описывают, измеряют, маркируют, заворачивают в медицинскую клеенку и кладут в специальный холодильник для био-отходов.

Тогда, в 91-м, одним из первых указов Ельцина было подписанное постановление о социальных абортах. Я не знаю, как этот закон называется на юридическом языке, впрочем, это неважно и сути не меняет, главное, что был подписан смертный приговор многим детям, разрешавший проведение абортов на поздних сроках, то есть до 28 недели, по социальным показаниям. Это значило, что любая женщина, вдруг передумавшая рожать, могла преспокойно придумать себе «социальное показание», пойти в медицинское учреждение и в стерильных условиях избавиться от своего ребенка. Никакого криминала, все по закону, а следовательно, это не преступление, не убийство, а просто медицинская процедура. Мы живем в России, и поэтому там, где 28 неделя, – может быть и 30-я, и 32-я, даже так бывало. Вот и потянулись женщины, ничего не боясь, на так называемые социальные аборты.

В ту темную осеннюю ночь, когда непроглядная тьма густо смешивалась с черным непрерывным дождем, барабанившим по металлическим подоконникам, я зашла в ярко-освещенную операционную абортария. На кресле лежала совсем молоденькая девушка 18 лет, только что родившая мертвого ребенка при помощи солевого аборта. Сонная врач в марлевой маске неторопливо раскладывала инструменты, в лотке в крови уже лежала средних размеров плацента. Девушка была абсолютно спокойна, ее спокойствие меня покоробило. Я начинала понимать, что вот сегодня она убила своего ребенка. На лице у нее был достаточно яркий макияж, как будто она лежит не в абортарии, а собирается на дискотеку или на свидание. Это еще больше меня покоробило.

И вот она поворачивается ко мне в тот момент, когда я собираюсь ввести ей внутривенный наркоз, и говорит, так холодно-цинично, брезгливо глядя на меня из-под накрашенных ресниц, как смотрят на низкосортную обслугу: «Вену мне только не пропорите, а то тут уже одна мне вену проколола». Меня это просто взбесило. Она, которая только что убила своего ребенка, беспокоится о своих венах! Да как бы я хотела пропороть ей эту вену! У меня тогда было совершенно острое желание хорошенько пропороть ей вену, да так, чтобы синяк на полруки. Но я не стала этого делать. Может, потому что я не имела права заниматься таким вот мелким самосудом. Такая скорбь объяла меня, что, когда я закончила с ними, я ушла в предоперационную – попрощаться с ее ребенком.

Он лежал на кушетке, завернутый в оранжевую грубую клеенку. Это были его первые и последние пелены. Никто никогда не станет о нем плакать, пожалуй, кроме меня в ту ночь. Я развернула клеенку. Там была маленькая девочка. Кожа на одной ноге у нее полностью слезла, и нога была красная и блестящая. Таких детей еще называют «лаковыми детками», так как от соли их нежная кожица слезает и они рождаются красными и блестящими, словно покрытые лаком. У нее были тонкие изящные пальчики, и на них аккуратные тонкие ноготки, и на ножках были крошечные ноготки. Приоткрытый ротик и немного выглядывающий маленький язык. Светлые волосики на голове были слипшиеся, а все тело было покрыто белым пушком, маленькие, мягкие как у мышки ушки, плотно прижатые к голове. Я понимала, что эти ножки никогда не побегут по земле, эти ручки никогда не прижмут игрушку, и она никогда не скажет: «Мама, я люблю тебя». Наверное, там, за гробом, она сказала бы одно: «Мама, за что? Зачем так жестоко? Мама, ты знаешь, как мне было больно?»

Я стояла и держала ее на руках в полном недоумении. Происходящее не укладывалось у меня в голове. Этого просто не могло быть. Этого не должно быть! Этот ребенок должен быть живым и любимым. Она должна была родиться где-нибудь к Новому году, когда вся страна будет наряжать елки, зажигать разноцветные гирлянды и лепить снежных баб. А сейчас, в 2015-м, ей было бы уже почти 25 лет.

Может быть, она сама была бы сейчас уже мамой. А ее матери-убийце сейчас около 43. Наверное, она имеет других детей, помнит ли она о своей первой убитой дочери? Жалела ли она потом об этом? Помнит ли она, как в день смерти дочери красила свое лицо, листала модный журнал, нетерпеливо ждала схваток в палате, а потом родила ее как ненужный отход в принесенное эмалированное медицинское судно. То самое судно, в которое мочатся и испражняются больные. Помнит ли она об этом?

А потом были другие. Конвейер смерти работал исправно. Это были социальные аборты.

Вот женщина, 44 года. Узнает о беременности, уже когда ребенок зашевелился. Нет, она думала, что у нее климакс. А тут беременность. Надо избавляться! Разве рожают в 44 года? Это же стыдно! Нормальная, здравомыслящая, а главное, приличная женщина не рожает в таком возрасте, это же позор! Что она скажет мужу и взрослым дочерям, как она появится с пузом на работе? И она спокойно идет на заливку. Там был мальчик. Да, ей немного жалко, всего чуточку. Она всегда хотела мальчика, но у нее две дочери и пять абортов на «благочестивом» сроке до 12 недель, когда приличные и здравомыслящие женщины должны вовремя определиться со своей беременностью. Ну, а здесь неувязочка вышла, не поняла вовремя, что беременна, пропустила так называемые все сроки. Бывает, и это поправимо. «Мальчик, все же чуточку жалко, – подумает она, – но поздно, возраст, ну куда уже…» И она убивает своего сыночка, наверное, того самого ребенка, который больше всех любил бы ее. И его больше нет. Его завернули в клеенку и отправили в тот же холодильник к другим таким же мученикам.

Сейчас ей 68. И если она превратилась в больную и никому не нужную старуху, с давлением, с гнилым зловонным дыханием, вечно ругающую всех и вся, всегда недовольную жизнью, ненужную своим давно взрослым дочерям, у которых давным-давно свои жизни, и «чьхать» они хотели на свою мамашу, то мне ее – не жалко. Она сама сделала свой выбор, тогда, осенью 91-го, когда убивала своего единственного сына. Мне скажут, что вот, мол, расфантазировалась, может, она еще крепкая пожилая женщина, вполне здоровая, любимая дочерьми и престарелым мужем, мирно копающаяся в грядках на любимой даче, сажает цветочки, нянчит внуков и все у нее хорошо. Может быть, и так, но скорее всего в ее жизни развернулся первый вариант, и она его сама выбрала, это закон неотвратимости и свободного выбора. Второй вариант у нее мог бы быть, откажись она от убийства своего ребенка. Но она прошла точку невозврата, когда села на гинекологическое кресло для проведения мирной медицинской процедуры.

Может, кто-то скажет, что я осуждаю этих несчастных. Нисколько. Я лишь скорблю о том ужасе, который происходит в мире каждый день совсем рядом с нами. А кто-то осудит меня и скажет, почему же ты стояла и смотрела, почему не разнесла этот абортарий? Я не буду оправдываться. Да, я стояла и смотрела, как в ступоре. Мне самой было всего 18 лет, и это все происходило как в ужасном бессмысленном липком бреду, от которого хочется проснуться раз и навсегда.

От женщин-абортниц я видела много подобного цинизма. Одна «блатная», которой были назначены наркотические обезболивающие (а это очень большая честь, и далеко не всем их назначали), после очень блатного мини-кесарева сечения пожаловалась мне, что в ее отдельной палате, в которую ее поместили по очень большой договоренности, капает кран. Требовала сантехника среди ночи. Да из нее просто вырезали ее ребенка, как вырезают ненужную мешающую жизни опухоль! Вырезали живого, и пока зашивали ее живот, – аккуратными косметическими швами, такими, что бы потом могла ходить на пляже в бикини, – ее ребенка положили на холодный подоконник умирать, а ей теперь нужен сантехник «кран чинить», потому что ей отдохнуть надо, заснуть, «был трудный день»! Знаете, мне тогда хотелось вылить наркотик этот, строго учетный промедол, в раковину и вколоть ей простую водичку, что бы она орала от боли, тогда ей будет точно не до капающего крана… Она хоть раз вспомнила о своем нерожденном ребенке, умершем на каменном подоконнике в операционной?

Были и матери-циники, приводившие на аборт своих дочерей. Никогда не забуду одну мамашу, которая притащила свою шестнадцатилетнюю дочь на поздний аборт. Девочка в 16 лет не может решать сама рожать ей или нет, но решает мама. А мама сказала – аборт и точка. НЕ ОБСУЖДАЕТСЯ. И вот эта дама, располневшая, как старый мопс, увешанная дорогими серьгами, своими толстыми пальцами, унизанными массивными перстнями, строчила бумагу с заявлением об аборте по социальным показаниям.

Жрать им нечего, малыша растить не на что. Дама по тем временам была директором ресторана. Не стоит объяснять, какая это хлебная должность была в те самые времена и как жили директора ресторанов, магазинов и продуктовых баз, в то время когда всей стране действительно жрать нечего было. И вот она этими своими бриллиантово-рубиновыми руками подписывала смертный приговор своему внуку и ломала жизнь своей дочери.

Ее бедная дочь, бледная и заплаканная девочка с опухшими глазами, полными ужаса, сидела на деревянной кушетке, покрытой все той же оранжевой омерзительно-холодной клеенкой, и нервно теребила казенную застиранную сорочку с жирной черной печатью «16 родильный дом». Ее ребенку, которого она уже, по всей видимости, успела полюбить, не суждено было родиться в родильном доме, его там должны были убить всего через несколько часов, после подписания смертного приговора. Бедное забитое существо не могло промолвить ни слова, она не могла пойти против своей властной и грубой мамаши. Даже акушерки, повидавшие много на своем веку и успевшие зачерстветь и выгореть в душе, сами прошедшие не через один аборт, даже они плевались тогда от отвращения, глядя на эту лживую мамашу.

А вот еще эпизод: в дверь приемного отделения просунулась мужская развеселая голова и бодро произнесла: «Здрасте, а мы на аборт. Можно?» Потом в дверь просочилась прилично одетая женщина с уже довольно заметным маленьким и аккуратным животиком. Она обняла своего мужа за шею, они мирно чмокнулись в щечку. Так обыденно, так мило и нежно выглядело бы это, если бы не фраза: «мы на аборт». Только вдумайтесь в эти слова. Она прощались с мужем так, как будто ложилась полежать и полечить «небольшую проблемку со здоровьем», прыщик на заднем месте. Я не знаю, какова была причина их «трудного решения», почему у них возникло такое дружное и непринужденное желание избавиться от ребеночка, но эта легкость, с которой они оба шли на аборт, просто шокировала.

Вообще я часто видела, как мужчины провожали своих женщин на аборт. Одни непринужденно и как-то очень обыденно прощались, как будто вообще ничего не происходит, другие заходили с каменными напряженными лицами, какие бывают у супружеских пар в ЗАГСе на процедуре развода. Они прячут взгляды, отворачивают лица, поджимают губы, говорят односложные фразы. «Давай, все будет нормально, я тебя встречу завтра, ты ничего не забыла? Паспорт с тобой, ну все, пока», – и так далее, и тому подобное. Может, они испытывают смущение, или страх, или угрызения совести, поэтому приходят с каменными напряженными лицами, нервно ищут куда-то завалившийся паспорт, перебирают вещи. Они говорят все это, а их ребенок начинает уже сжиматься от ужаса в предчувствии смерти. Если кто-то из защитников абортов скажет, что он ничего там не чувствует, то такой защитник глубоко ошибается. Уже давно всем известно, что ребенок чувствует смерть. Представьте себя в камере смертников. Какой ужас вы будете испытывать?

Была еще женщина. Тоже поздний срок. Муж недавно погиб. Пришла делать аборт. Это тоже как-то всех покоробило. Она твердила: «Куда я теперь одна с ребенком?» И правда, куда? Надо убить, и проблема решена. Будешь совсем одна. Так хоть с ребенком, а так – и без мужа, и без ребенка. Все равно, мужа уже нет. Молодая, найдет нового мужа, а с ребенком кто возьмет? Может, она была в шоке и не понимала, что творит, скажут другие, но почему тогда другие женщины в аналогичной ситуации не делают этого, более того, пытаются всеми силами сохранить живую частичку любимого человека? Скорее всего – это неподвластный разуму какой-то особо запредельный вид эгоизма. Каждый переживает горе по-своему, кто-то творит глупости, – опять скажут защитники.

Нет, это не глупости и не горе. Это то же самое, когда убивают «лишнего» ребенка, «лишний рот», не хотят «нищету плодить». Кстати, кто придумал эту крылатую фразу? Плодить нищету! Аборт – это лекарство от нищеты?! То есть, убив беззащитное дитя, наше общество станет и богаче и счастливее? Решатся всякие социальные проблемы, начнется процветание? Получается, за десятилетия, что в нашей стране делаются аборты, мы должны были стать богатой и процветающей державой? Мне сразу скажут защитники абортов, что не надо утрировать и передергивать. А потом про право женщины на выбор и про право, – вдумайтесь только в это слово! – ПРАВО ребенка родиться желанным. Я большего цинизма и лжи не видела! Даже тетка в дорогих перстнях и кольцах менее цинична, чем сама эта мысль – «право на рождение желанным». Интересно, когда его убивают, он знает об этом своем праве?

И опять перед глазами встают лица, картины. Вот мне рассказывают про одну акушерку из патологии, которая делала аборт на 20 неделе. Нет, не солевой. Заливку как-то не любят, поэтому «своих» обычно не заливают. Делают либо мини-кесарево, так это называется «про женщину с краном», либо традиционный аборт. Мини-кесарево она не захотела делать, живот швом портить, пусть даже и косметическим, да и матку портить рубцом, она же еще родить хочет. Так вот мне рассказывали, как расчленяли этого ребенка в матке, вытаскивали по частям. И как громко трещали кости, когда их ломали, так что всех тошнило от этих звуков. «А почему она передумала рожать?» – спрашивала я. Мне ответили, что рассталась со своим парнем, вроде как замуж за него не собиралась, вроде изменил он ей. В общем, разбежались, вот и передумала. А оставаться матерью-одиночкой – нет, ни за что.

Проще убить. У «своих», прямо на работе, сделают все как надо. Хоть «свои» и не любят делать у «своих», но почти все сотрудницы периодически пользовались услугами родного абортария. Потом рассказывали и пересказывали это все за чаем в сестринских, поедая очередной торт, принесенный от благодарных пациенток. Обсуждали своих мужчин, секс и, конечно, свои аборты. Она из медсестер даже рекордсменкой по ним была. По несколько штук в год, прямо на работе. «Почистилась», полежала и побежала работать, даже больничный не брала. Дома муж и один сын. Да, я не преувеличиваю, так и было. Я не понимала, как после этого, – вернее, «с этим», потому что в случае аборта «после» не бывает, он остается с женщиной на всю жизнь, – как можно «с этим» жить, трескать торты, обсуждать в курилке под лестницей? И ведь знала же эта акушерка, на что шла и как трещали кости, хоть сама была под наркозом, качественным, «для своих».

Нет, я не могла там больше находиться, видеть все это, слушать эти разговоры и главное – участвовать в этом. Не могла. Я поняла, что я не могу жить с этим, я не понимала, как мне дальше с этим жить. Однажды, это было днем, мне нужно было подняться в гинекологию за чем-то. Захожу в операционную. Лежит женщина, как всегда. Собираются заливать. «Врачиха-палачиха», которая, кстати, не любила принимать роды, а любила делать аборты, как раз начала прокалывать плодный пузырь и сливать околоплодные воды, чтобы на их место залить солевой раствор. Врачиха была в хорошем настроении, шутила о чем-то с женщиной. Женщина тоже была преспокойная, и даже, казалось, в хорошем настроении. У нее были так называемые «медицинские показания», резус-конфликт. Медсестра куда-то удалилась, околоплодные воды стекали медленно, а врачиха хотела ускорить процесс. И тут я вхожу, вроде с флаконами калипсола, да, он у них кончился, и меня попросили отнести. В этот момент врачиха говорит мне: «Надави ей на живот, а то течет медленно». Типа, попалась я ей под руку.

И вот ужас. Я как под гипнозом в оцепенении от происходящего надавливаю ей на живот и чувствую, как ребенок начинает биться у меня под рукой. Я отдергиваю руку, как от электрического тока, отскакиваю в сторону. А врачиха говорит: «Ишь, чувствует, что его убивают, ну ничего, недолго прыгать осталось». Говорит это с каким-то особым садизмом и жестокостью! Я понимаю, что в этом момент у меня уходит пол из-под ног. Я попадаю в ад. Я бегу оттуда. Коридоры, лестницы. Я иду и пишу заявление об уходе. Я так и сказала, что больше не желаю участвовать в абортах. На что мне сказали, что я должна отработать два месяца по закону. Тогда так было. Нельзя было взять и уволиться. Но раз я больше не желаю, то меня на эти два месяца переведут в тихий «стационар на дому», – так назывался кабинет приема беременных, типа консультации, буду сидеть с докторшей на приеме и принимать беременных.

И вот сижу я с докторшей в стационаре на дому. Приходит к нам девушка. 22 года. Вышла замуж в Москве за профессорского сына. Сама простая, из простой семьи, откуда-то с периферии. Забеременела. Свекровь ее не любит, издевается, держит в своей огромной профессорской квартире за служанку, а тут и муж, как выясняется, изменяет ей и не любит ее. Тут еще и анализы пришли очень плохие, почки у нее стали отказывать, и неизвестно, выживет ли она или нет. Вот моя докторша ей и говорит, что давай сделаем аборт, раз такая ситуация. «Как аборт? – удивилась она. – Он же там живой, он же шевелится, я же его люблю», – возразила девушка со слезами и дрожью в голосе. Тут и я вступилась, боясь, что и эту уговорят. «Как аборт, он же там живой, он же шевелится», – начала я лепетать… Докторша выгнала меня вон. «Не лезь со своими глупостями», – сказала мне докторша.

Девушка эта не сделала аборт. Ее отправили в специальную больницу на сохранение. Я верю, что она родила замечательного сыночка и все у нее по сей день хорошо. И ему уже 24 года, и он очень любит свою маму…

А я тогда в ту страшную осень крестилась и никогда больше в абортах не участвовала, хотя рана эта осталась на всю жизнь, и я до сих пор оплакиваю тех убитых на моих глазах деток. На земле умножаются беззакония по причине оскудения любви. Только любовь может победить это страшное зло.

Если честно, то я вообще всегда настороженно относилась не только к ней, но и к самому убитому священнику, её мужу - Даниилу Сысоеву. Одно слово на аннотациях его книг меня почему-то всегда мгновенно отталкивало - "миссионер". Мне сразу казалось - ну вот, нашёлся тут миссионер на нас, сейчас будет активно обращать, надо бежать.)) Вчера в магазине неожиданно продавщица говорит мне - А вы читали книгу Даниила Сысоева "Замуж за мусульманина"? Я говорю - нет. А сама думаю - и не собираюсь. А продавщица с восторженными глазами давай мне пересказывать, как прекрасно и обстоятельно там автор всё, что надо, доказал и показал, причём даже не про "замуж", а про то, как и через что действует в судьбе Господь)) Я название книги хоть и запомнила, но всё равно решила, что, пожалуй, читать её не буду.
Из всех книг Даниила Сысоева - а он, кажется, немало успел написать - я читала только отрывок (очень небольшой) из почти брошюрки "Простыми словами о тайне Троицы". Что-то я ничего там толком не поняла и нового не узнала, но отметила, что слогом написано красивым. Иногда даже как-то близко к старославянскому - языку и уху было приятно.
А сегодня случайно в сети наткнулась на интервью с его вдовой, Юлией Сысоевой. Мне почему-то всегда казалось, что вдовы священников, да ещё известных - это какие-то не очень приятные женщины... Вот откуда такое в голове? Всё, что мне встречалось о ней ранее, я отметала - мне не было ни интересно, ни даже просто любопытно. Мне вообще, если честно, казалось, что она сидит там где-то в глуши со своими тремя дочками и знать ничего не знает про нормальную жизнь.
Я ошиблась. Вот так вот узко, выходит, я сужу о незнакомых людях - что-то где-то себе сама придумала, и годами ревностно это заблуждение оберегаю...
Сегодня прочитала целиком интервью с ней и увидела, что это интересная, разумная молодая женщина.
Заодно разрешила в голове ещё одно недоумение - про то, что якобы православным надо сидеть дома и нежно любить только деревянное русское зодчество да колокольные звоны, а вместо туризма паломничать то в Дивеево, то в Печёры, в мятой юбке и закутанным в платок по самый нос. А оказывается вот и нет! Православные - тоже нормальные люди))
Меня, кстати, часто смущало, что женщины почему-то весьма некрасиво выглядят. Православные, добрые, отзывчивые, но я смотрела на них и с большим смущением думала - но почему на ней юбка до такой степени некрасивая и мятая? почему от неё так несвежо пахнет? а почему она лицо не мажет кремом, ведь так ясно видно, что у нее жутко сухая кожа? а почему она волосы не помоет, они такие жирные уже? А почему не причешется красиво? Пусть не соблазнительно, но просто - красиво? Разве это запрещается? ... И так далее. И то, что я люблю путешествовать, носить красивые платья, укладывать волосы пенкой и феном, душиться духами "Амор-амор" и носить разноцветные кожаные браслетики, меня постепенно стало всё больше и больше, как говорится, вводить в искушение... Но сегодня Юлия Сысоева меня прямо успокоила на этот счёт))) Вот что она про это пишет.

Мне нравится видеть что-то новое, интересное. Смотреть разные страны, города, другие культуры. Очень люблю активный отдых, например, горные лыжи. Не хотелось бы себя ограничивать четырьмя стенами или дачей. Может быть, кому-то достаточно паломничеств, но те, кто утверждают, что только так и надо отдыхать, что православным нельзя знакомиться с другими культурами - это какие-то шаблоны. Навязывание какого-то образа жизни или размышление о том, что православной женщине можно только в паломничества - это же тоже шаблон. Я знаю огромное количество активных православных семей, которые ездят отдыхать за границу.
Да, все эти шаблоны навязывались очень активно: платки эти, юбки, неухоженные волосы. Иногда какие-нибудь формы читаешь - и просто удивляешься. Я не знаю, о чём думают женщины, рассуждающие о том, можно ли пользоваться дезодорантами. Конечно, нет. Надо вонять потом, и это будет очень православно! И столько копий ломается вокруг такой ерунды. А люди не о том думают.
И вот эта ритуальная и фарисейская религия, которая бывает не только у православных, кстати, очень хорошо человека освобождает от ответственности. В такой вере не надо задействовать свой мозг, делать самостоятельный выбор. Куда проще выполнить тучу ритуалов и со спокойной совестью думать, что ты такой весь из себя правильно живёшь. И не надо делать никаких усилий над своим сердцем, над своей душой, понуждать себя любить ближних, делать добрые дела. А ритуалы обрастают новыми ритуалами, и мы получаем толкование на толкование, и так бесконечно.

С отцом Даниилом мы повенчались 22 января 1995 года, в день памяти митрополита филиппа Московского. Знаменательно то, что моя прабабушка про­исходила из рода бояр Колычевых, именно из того рода, что и митрополит Филипп.

В тот день был мороз, градусов тридцать, поэтому на свадьбе было всего два букета цветов. И отец Даниил даже расстроился, что не было цветов, он их очень любил. Зато на похоронах цветов было такое невиданное море, что храм утонул в цветах.

На венчание мы ехали в насквозь промерзшем троллейбусе, мы даже тогда смеялись, что на свою свадьбу в троллейбусе едем. Другие на собственную свадьбу в ли­музинах ездят, а мы ехали в троллейбусе, и свое подве­нечное платье я везла с собой в полиэтиленовом пакете.

Да и сама свадьба была какой-то грустной, можно сказать, что у нас ее и не было, а уж свадебного путешествия - тем более, об этом даже не мечтали.

Сразу после венчания остро встал вопрос жилья, поскольку в мою ком­муналку возвращаться было сложно, родители так и не знали, что мы обвен­чались. Тогда я жила отдельно, у них была своя квартира, а у меня две ком­наты на Маяковке. Но мы были моло­дые и немного отчаянные, отсутствие жилья не казалось проблемой, очень многое нас не пугало. Хотя проблем было достаточно. Я училась в Москве на втором курсе меди­цинской академии, а Даниил в четвертом классе семина­рии в Сергиевом Посаде. Пока мы не сняли квартиру, ему все-таки приходилось тайно ночевать у меня и выезжать часов в пять утра, чтобы к девяти успеть в Посад на за­нятия. Такой график Даниила очень быстро вымотал, он говорил, что буквально засыпает на занятиях. Но быстро снять квартиру в Сергиевом Посаде мы не смогли, жилье в городе пользовалось большим спросом, так как многие студенты духовных школ жили на съемных квартирах.

Тогда я мечтала о романтике, мне казалось очень за­манчивым снять маленький домик с печкой где-нибудь на живописной окраине городка, тем более что многие наши семинарские знакомые так и жили. Помню, как мы бродили с Даниилом по улицам Посада, был февраль, тем­нело рано, мы спрашивали прохожих, не сдаются ли по­близости комнаты, и, как, правило, получали отрицатель­ный ответ. Попалась одна старушка, которая предложила нам комнату, мы долго шли за ней по кривым переулкам и уже воображали, что сейчас нас приведут в тихий уют­ный домик. Но нас ждало разочарование, милая старуш­ка предложила нам такое жилье, что страшно вспомнить. Опять продолжились поездки Даниила ко мне в Москву и обратно, пока наконец ему не удалось снять квартиру. Это была обычная малогабаритка в пятиэтажном доме, правда, очень чистая и светлая. Мои мечты о домике, окру­женном зарослями сирени за покосившимся заборчиком, мгновенно развеялись, и я даже испытала некоторое разо­чарование, потому что жить в пятиэтажке показалось мне банальным и непоэтичным. А я тогда витала в облаках романтизма и розовых фантазий. Впрочем, наверное, эти фантазии помогли мне в то время пережить полосу лише­ний и трудностей. Я не привыкла к безденежью, у меня всегда все было, работала я для стажа, а не для зарплаты, и даже не знала толком ее размер и в какой день ее выдают. Теперь же, выйдя замуж и получив от отца отказ в содержа­нии, я узнала, что такое нужда и студенческий голод. Все деньги, которые нам подарили на свадьбу, ушли на оплату нашей квартиры, и денег больше не было. Я не работала в то время, а только училась, и бросать институт катего­рически не собиралась. Не получить высшее образование для девочки моего уровня и окружения было почти позором, хотя училась я не на лечебном факультете, который меня интересовал, а на фармацевтическом, куда поступила по собственной глупости. Но это отдельная история.

Итак, нам пришлось выживать. Родители Даниила, имея скромный достаток, не могли нам помогать, мои - не хотели. Помню, что в этот период мы жили на сочине­ния: Даниил писал в семинарии сочинения на заказ. За­казов было много, особенно от студентов-заочников, и нас очень выручали его таланты и знания. Но и этих денег едва хватало на пропитание. Мы ходили обедать и ужинать в се­минарскую столовую, на всем экономили, покупка просто­го заварочного чайника была событием. Стоит отметить, что теперь уже я ездила в Москву в институт, а на это тоже нужны были деньги. А когда я поняла, что у нас будет ре­бенок, это стало еще одним испытанием, потому что про­блем было действительно много. Нет денег, нет жилья, все неопределенно. Конечно, боюсь сообщить родителям. Ско­рее, мы с Даниилом были не готовы к появлению детей, и не могу сказать, что этой новости мы оба были рады, но, конечно, восприняли это как волю Божию и очень быстро смирились. Забегая вперед, скажу, что Господь давал нам детей в ответственные, переломные периоды нашей жизни: первую дочь - перед рукоположением во диаконы, когда мы были нищими студентами. Вторую - перед рукопо­ложением в священники, а третья девочка родилась после того, как отец Даниил стал настоятелем в своей первой и последней церкви.

В целом наша студенческая жизнь в Сергиевом Поса­де была даже забавной и необычной, необычной в первую очередь для меня. Рядом с нами в соседнем дворе жили наши друзья Листратовы, отец Евгений с матушкой Еле­ной, они тоже снимали квартиру. Отец Евгений недавно рукоположился, у них только что родилась первая дочь Лиза. Мы очень часто ходили к ним в гости, пили чай с ва­реньем, говорили на разные темы. Потом, после выпуска, они уехали в Оренбургскую область, а в 2003 году мы по­лучили трагическое известие, что отец Евгений разбился на машине. У него осталось трое детей.

Ходить в гости Даниил очень любил, он всегда был крайне общительным человеком. Мы подолгу гуляли с ним по Сергиеву Посаду и запросто, без предупреждения, за­ходили в гости к разным семинарским знакомым. Когда мы стали жить в Москве, иногда жалели, что уже не походишь по гостям, как в Посаде. Обычно на таких прогулках мы по­купали шоколадку, чтобы было не голодно, а однажды мы очень захотели есть, денег, как всегда, не было, мы зашли в магазин и решили купить вареной колбаски, грамм сто пятьдесят. Стоим у кассы и шарим по карманам, собираем мелочь, что-то наскребли. Продавщица, посмотрев на нас высокомерно-снисходительно, с недовольным видом на­резала нам эту колбаску и завернула в бумагу (в то время почти все покупки заворачивали в бумагу). И вот мы идем по улице, держим эту бумажку с несколькими кусочками колбасы и едим на ходу, довольные и счастливые. А кругом весна, первое тепло, закат солнца...

Помню, на первую нашу Пасху я купила на базаре большую курицу, купила сыр и еще что-то, на что денег хватило. Сварила из курицы холодец, а на следующий день, не успев его попробовать, уехала в Москву на уче­бу. А когда через день возвращалась, всю дорогу мечта­ла, как сейчас поем холодца с хреном и горчицей, и запах этого холодца с хреном я просто ощущала вокруг, таково было предвкушение. Но дома меня ждало разочарование. Холодильник был уныло пуст, а в раковине плавала куча грязной посуды. Я была возмущена, а отец Даниил начал радостно, как ребенок, рассказывать мне, как было замеча­тельно, как пришли семинаристы и «поиграли в саранчу». Ему, наверное, казалось, что я должна была разделить его радость от семинарской игры в саранчу, но в тот момент я, беременная и голодная, категорически не хотела понимать эту его радость. Тогда я очень сильно на него обиделась, впервые в жизни.

Его рукоположение во диаконы откладывалось два раза, каждый раз дата назначалась, а потом переносилась. Наконец, его рукоположили 13 мая 1995 года, в день памяти сщмч. Игнатия Богоносца. Отец Даниил очень любил этого святого и в последующие годы всегда служил Литургию в этот день. Рукополагал его в семинар­ском Покровском храме владыка Евгений, архиепископ Верейский.

Мы шли в Лавру, было яркое весеннее утро, пропитанное особой свежестью, потом была Литургия, и я жадно слуша­ла «Аксиос», отец Даниил в белом стихаре, весь лучезарный, у него только-только начала отрастать борода и волосы, ко­торые все время падали на глаза, такой молодой и трепет­ный. Я очень долго ждала его из алтаря, не понимала, поче­му он не выходит, наконец, он появился - изменившийся и преображенный. Мы с ним оба в этот день были словно на облаках, абсолютно ошарашенные. Обедали в семинар­ской столовой, приезжала его мама, потом сидели у нас дома с кем-то из семинаристов, ели торт, и все это было как сон. Я потом несколько дней не могла прийти в себя,

настолько необычным мне казались и его новое служение, и мой новый статус. Я стояла в храме и смотрела, словно завороженная, как он служит, как он выходит, как говорит ектеньи. Он служил легко, всю службу знал назубок. Мно­гие молодые диаконы поначалу мучались, брали с собой шпаргалки, неловко пряча их за орарем, а отец Даниил все уже знал. Он так мечтал о служении, и, когда получил его, был словно Ангел на Небесах, и говорил мне о том, как ве­личественно иметь возможность прикасаться к престолу. Мне кажется, что именно тогда он сказал фразу, которая за­пала мне в душу на всю жизнь и которую я всегда хранила в сердце: «Прошедший Царскими вратами назад не возвра­щается». И я была счастлива, что мой муж стоит в алтаре, у престола Божия.

14 июня, традиционно в день мученика Иустина фи­лософа, в духовных школах состоялся выпуск. Совершенно неожиданно отец Даниил получает указ: он назначается штатным диаконом на Болгарское подворье. Он рассчиты­вал, что его назначат к отцу Артемию Владимирову в Крас­ное Село, был даже почти уверен, что его направят туда, потому что именно отец Артемий писал ему рекомендацию в семинарию. Уже служа на Болгарском, он пытался устро­ить свой перевод в красносельский храм, но все было про­мыслительно, с переводом у него не получилось. Через пять лет он мне сказал примерно следующее: «Я вижу, как Божия Матерь вела меня все эти годы. На «Троеручицу» я пришел на свою первую службу на Болгарское, и на осеннюю Казан­скую меня забрали с Болгарского».

Тогда, летом 95-го, нам все было ново и необычно, на­чиналась совершенно другая жизнь. С квартирой в Посаде пришлось расстаться. Денег больше не было, семинарию отец Даниил окончил. Родители мои уже знали о нашем браке и знали о предстоящем пополнении в нашей семье. Мы вернулись в мою коммуналку на Маяковскую, и тут стоит сказать два слова про ужас этого переезда. Нуж­на была машина, но никто из родственников и знакомых нам помочь не согласился. Отец Даниил понегодовал не­много, пообижался на родню, а потом смирился и сказал,

что вещи будем перевозить на электричке, партиями. Ве­щей у нас почти не было, зато книг было много уже тогда. И вот так, партиями, мы и переезжали на электричке.

Перед тем как ему идти на Болгарское подворье, ре­шили съездить на две недели ко мне на родину. Очень я хотела показать ему Кубань, думала, что он так же проникнется любовью к моим родным местам, но, увы, Краснодарский край ему не понравился. Я все детство и юность проводила там лето и, напротив, не понимала, как можно летом оставаться в Москве или даже в Под­московье. А он не понимал, как можно есть черешню и абрикосы тазами, наслаждаться сверчками и петуши­ными криками. Его жутко раздражал ночной лай собак, который я никогда не замечала, как не замечают жители мегаполиса круглосуточного городского гула. Отец Да­ниил раньше никогда не бывал на юге, только однажды он с отцом ездил на Кавказ, в Сухуми, ему тогда лет две­надцать было, но они тогда даже в море не искупались. А отец Даниил очень хотел увидеть море, как дети хотят. Для меня море не было в диковинку, мы с родителями на море ездили каждый год. Но в ту поездку на юг мы к морю не выбрались, и отец Даниил был очень расстроен. Тогда он впервые увидел горлиц, это библейские птицы, а все библейское его всегда интересовало. Я ему говорю: «Смотри, Даниил, это горлицы, здесь голуби не водятся. В Израиле в жертву вот таких горлиц приносили». Он так удивился, он всегда думал, что голубь - он и в Из­раиле голубь.

Даже в этой небольшой поездке отец Даниил нашел себе приключения, устроив диспут с сектантами-пятидесятниками. На Кубани много пятидесятников, так на­зываемая церковь «Вифания» там очень распространена и по сей день. Тогда они собирались в нашей станице в пар­ке, на танцплощадке, и когда отец Даниил узнал об их со­брании, мы сразу туда пошли, не мог он пропустить такое событие. По молодости он буквально вскипал от ревности по Богу, и именно из-за его максимализма и полного не­приятия оппонента его диспуты не были идеальны, хотя

он обладал настолько серьезными знаниями, что любого сектанта ставил в тупик. Со временем он возмужал и нау­чился искусству диспута, а главное, он научился отделять заблуждение от человека. Но тогда первые его попытки были, скорее, похожи на гладиаторский бой, и мне каза­лось, что он был готов порвать своего собеседника, такая сильная у него была жажда правды. Именно жажда прав­ды, попытка во что бы то ни стало переубедить своих оп­понентов. Тот диспут закончился тем, что поставленные в тупик сектанты возложили на него руки и стали отчиты­вать говорением «на разных языках». Мы поняли, что на­чалось шоу, с которого надо срочно уносить ноги.

А первый его диспут был почти сразу после нашей свадьбы, на собрании Московской Церкви Христа в ки­нотеатре «Байкал». Там тоже все закончилось скандалом и практически срывом собрания. Правда, тогда два чело­века, мама и сын, ушли из этой секты и позднее стали при­хожанами отца Даниила.

Зарплату на Болгарском подворье ему дали только в сентябре, а до этого мы жили почти впроголодь, пита­лись тем, что он приносил с кануна, и немного денег, кото­рые давали диакону за требы. Рублей по двадцать за вен­чание плюс полотенце. Этих венчальных полотенец у меня за пять лет накопилось столько, что я не знала, куда и кому их раздаривать. Мы были бедны, как церковные мыши, у нас ничего не было, зато полотенца были. Как-то поехали в ближайшее Подмосковье в гости к знакомому священни­ку, однокласснику отца Даниила, и повезли ему в подарок полотенце - не было больше ничего. А у него только ре­бенок родился, и, конечно, с одним полотенцем приезжать было неудобно.

Тогда отец Даниил решил поехать в храм на Рогож­ской заставе и попеть там в хоре. За службу дали тридцать рублей и накормили обедом, и это был для нас праздник, мы шли из храма такие счастливые, сытые и при деньгах. Когда он принес первую зарплату, мы себя почувствова­ли полегче.

Интересно отметить, что все эти трудности переносились им как нечто должное, он всегда рассказывал мне о своем полуголодном дет­стве, как в его семье вареная колбаса и сыр покупались только на празд­ники. А я слушала его с ужасом, по­тому что я никогда не знала такой жизни, и сыр мы в семье ели каждый день, и все у нас было, вещи с чужого плеча не донашивали. А тут я по­пала в такую ситуацию, которую отец Даниил считал нормальной, а для меня это не было нормой, для меня это было неким «экстримом». А он говорил: «Но мои ро­дители так и живут, значит, так жить можно». А я этого совершенно не понимала, но рядом с Данилой все перено­силось по-другому, иначе. Он не чувствовал этих тягот, и даже не потому, что у него была семейно-семинарская закалка: он не был привязан к этому миру. Ему было все равно - есть деньги, нет их, он по-апостольски умел жить в скудости, умел жить и в изобилии, а я за ним тя­нулась, потому что, как говорится, куда я денусь с подво­дной лодки! Слава Богу, голодали мы недолго, а то, может быть, я и возроптала.

Служение на Болгарском подворье не было для него безоблачным. Первым делом молодого заносчивого диа­кона невзлюбил настоятель - архимандрит Борис. А отец Даниил тогда действительно был очень заносчив и нетерпим, нетерпим ко всякого рода неправде. Он, кста­ти, когда впервые знакомился с моими родителями, тоже был очень дерзок и резок с ними, что усугубило ситуацию и ухудшило впечатление о нем. Потом мне родители го­ворили, что дело было не столько в его бедности, сколько в том, что им не понравилось его по­ведение. Он не желал идти на уступ­ки и компромиссы.

Он все делал, как считал нужным. Мне рассказывали, как он отчаянно и смело спорил с преподавателями в семинарии, не боясь за это быть отчисленным. Думаю, что иногда ему удава­лось доказать преподавателям свою правоту, но чаще его поведение настраивало против него, озлобляло. Ведь че­ловек, умудренный жизненным опытом, имеющий уче­ную степень и седые власы, редко будет прислушиваться к мальчишке-студенту, даже если будет понимать, что этот студент прав. Насколько я знаю, первый конфликт с на­стоятелем был из-за ношения подрясника. Кстати, отец Алексей, папа Даниила, дома ходил в подряснике, а выхо­дя на улицу, подворачивал его каким-то хитрым способом, так, чтобы его было не видно. И духовник родителей отец Павел так делал. Меня удивляло это подворачивание под­рясников, я не понимала, зачем это нужно, ведь его про­сто можно было снять - и в сумку положить, а не накру­чивать кокон вокруг спины, для меня все эти вещи были в диковинку. Как только отец Даниил был рукоположен, он стал носить подрясник постоянно, всегда и везде, и сни­мал его только дома, а на улицу без подрясника не выхо­дил и, как папа, не подворачивал. А первый раз он надел подрясник, когда его в семинарии посвящали в чтеца. Это было зимой, на святителя Николая, совершал хиротесию епископ Магаданский и Чукотский Ростислав. В тот день мороз был очень крепкий и солнце такое яркое, что в воз­духе стояли радужные столбы. Отец Даниил говорил, что никогда раньше не видел такого природного явления и был в восторге, что оно совпало с его посвящением в чте­ца. Он хиротесии придавал огромное значение.

После хиротесии мы поехали к его родителям, праздновать. Отец Даниил гордо шел по улице в под­ряснике, такой смешной, без бороды, с худым треуголь­ным лицом (он тогда был очень худой), в нелепой вяза­ной шапочке. Этот подрясник ему родители подарили, кто его шил, не знаю, но запомнилось, что он был сшит из какой-то ужасной ткани, плотной, похожей на брезент или что-то в этом роде, и это был самый страшный его подрясник. Приехали мы к его родителям, встретил нас отец Алексей и младший брат Тихон. Ему тогда было пол­тора года всего, маленький такой, слюнки пускает, а отец Алексей ему говорит: «Смотри, Тиша, у Данилки подряс­ник». Я подумала, зачем это говорить такому маленькому ребенку, все равно не понимает.

Даниил так вдохновился званием чтеца, что даже венчался в подряснике и в стихаре. Вычитал где-то, что чтецов именно так венчали в древности, и поставил меня перед фактом, что в костюме венчаться не будет. Да костюма у него и не было. Я немного удивилась тако­му решению, но поскольку я своего оригинального жениха в костюме и не представляла, то приняла это с радостью. Хотя многие его одноклассники-семинаристы отнеслись к этому как очередной блажи и чудачеству. Может быть, это и было неким чудачеством, по крайней мере женихов в подрясниках и стихарях я больше не видела ни на одном венчании, но отец Даниил был в подряснике не столько из-за чудачества, сколько из-за буквы закона. Положено чтецам венчаться в подряснике - значит, надо. К тому же он всегда был оригиналом, а в тот период еще и большим законником, недаром он в семинарском хоре имел послу­шание уставщика. До конца жизни он пронес свою любовь к правильному исполнению Церковного Устава, не прини­мал ни сокращений, ни поздних нововведений в богослу­жение. Конечно, с возрастом он многие свои радикальные взгляды пересмотрел, но тогда он был истинным радика­лом и максималистом. А я, как неофитка, принимала почти все его радикальные взгляды на веру.

Тогда мы жили в центре Москвы, на Маяковке, и очень любили гулять пешком. Бывало, гуляли по два-три часа. Брали коляску, сажали туда маленькую Устю и шли бро­дить по переулкам, по Бульварному кольцу, и часто к нам присоединялись наши друзья Яненковы. Однажды дошли до Цветного бульвара, купили в ларьке «Рафаэлло» - лю­бимые конфеты отца Даниила и собираемся идти дальше, в сторону Сретенки. И тут к отцу Даниилу подходит жен­щина и просит его поговорить наедине. Мы пошли вперед, а отец Даниил с женщиной идут позади. Так и шли до са­мой Сретенки, потом отец Даниил нас нагнал и сказал, что он еще раз понял, что надо всегда ходить в подряснике. Эта женщина подошла к нему только из-за того, что он был, как ей показалось, в священнической одежде. Она хотела покончить жизнь самоубийством и уже куда-то шла, что­бы это дело исполнить, но наткнулась на нас. Отец Даниил тогда впечатлился и окончательно уверился в том, что если ты в сане, то надо одеваться, как положено, как солдату, который всегда ходит в форме. А священник всегда на служ­бе, и днем и ночью, это он усвоил как аксиому. Как-то мы были в Ростове Великом у нашего друга священника Алек­сандра Парфенова, так один маленький ребенок подошел к батюшке и спросил: «А вы Боженька?» Лишь изредка, только на отдыхе, он позволял себе быть без подрясника, например, на пляже или в лесу, когда мы ходили за гриба­ми, или на пикнике с шашлыками. В 1996 году мы с ним путешествовали по Крыму, приехали в Керчь, жара была страшная, и мы пошли на городской пляж, а отец Даниил был, как всегда, в «форме». Его появление произвело на пля­же такой переполох, что казалось, люди увидели затмение солнца, пришествие инопланетян, падение метеорита. Все смотрели только на нас, как мы переоблачаемся в купаль­ные костюмы. После этого случая отец Даниил подрясник снимал заранее, еще по дороге к пляжу, чтобы явно не по­казывать, кто он. Отец Даниил не был приверженцем ради­кального взгляда, что священникам нельзя ходить на пляж. Он очень любил плавать, очень любил море. А однажды нас чуть не побили за подрясник. Это было на мой день рож­дения, 27 марта 1995 года. Мы возвращались с соборова­ния и решили заехать к его родителям. Возле храма Петра и Павла в Ясеневе на нас напал пьяный мужик, ударил меня по ремню сумки, так что тот порвался, и заорал дурным го­лосом: «Ты поп или холоп, что нацепил на себя?!» А у отца Даниила тогда внешность «непоповская» была: худой, с ма­ленькой, только начавшей отрастать бородкой, в куртке и вязаной шапке, он был, скорее, похож на монастырского послушника. Он даже диаконом тогда еще не был. Завяза­лась потасовка, хорошо, что женщина какая-то шла из хра­ма, за нас заступилась, а я тогда так испугалась, что всю дорогу рыдала в голос.

Настоятеля отца Бориса, человека старых устоев, очень сильно раздражала принципиальная позиция диа­кона Даниила по поводу ношения подрясника. Отец Борис не воспринимал этого, а считал каким-то позерством и по­требовал не ходить по улице в подряснике, а оставлять его после службы в храме. На это отец Даниил ответил настоятелю очень резко, не скажу, какой конкретно была его речь, но, конечно, там были ссылки на святых отцов, и ответ был достаточно веским, таким, что возразить отец Борис уже не смог. Это положило начало противостоянию отца Даниила и отца Бориса, и оно продолжалось до тех пор, пока отец Даниил не изменился. Опыт служения и жизненный опыт действительно его изменили, и он, в за­вершение своего служения на Болгарском подворье, нашел в себе силы и мудрость наладить отношения с настояте­лем. Когда он уже сам стал настоятелем, на одной из своих лекций даже рассказал этот эпизод. А до примирения отцу Даниилу приходилось терпеть придирки и притеснения, его ставили служить в самое неудобное время, например, он всегда служил ранние службы, которые очень не любил. Ему, как «сове», очень тяжело было рано вставать, и ран­ние подъемы вызывали у него приступы головной боли. На Пасху и на Рождество, напротив, служил поздние, так что не мог разговеться со всем причтом за общим столом. Ему не разрешали брать больничный, поэтому он чуть не поплатился здоровьем, когда служил с начавшимся клещевым энцефалитом, с температурой под сорок. Быва­ло, что задерживали или даже урезали зарплату. Именно из-за этого конфликта отец Даниил первые два месяца во­обще не получал зарплату, и мы были вынуждены почти голодать. Да, отец Борис явно невзлюбил отца Даниила и называл его высокоумным выскочкой.

Этот дякон Даныыл! - говорил отец Борис с силь­ным болгарским акцентом. Лишь спустя годы отец Даниил понял свои ошибки, и позже говорил мне, что Господь про­мыслительно поставил его на Болгарское подворье, потому что служение там стало для него школой смирения.

Отец Даниил отличался удивительной общитель­ностью, можно сказать, что он был мегаобщительным че­ловеком. Я всегда удивлялась, что он везде, куда бы мы ни приезжали, встречал своих знакомых, и потом с вос­торгом рассказывал мне об этом. А однажды в центре Шарм-эль-Шейха мы умудрились встретить отца Арте­мия Владимирова! В ту поездку мы облюбовали в старом городе очень неплохой рыбный ресторанчик и направляли туда свои стопы, дабы пообедать. Вдруг видим, как идет нам навстречу некий батюшка в светлом подряснике с развевающейся на ветру бородой, а с ним - целая сви­та. И вдруг мы понимаем, что этот батюшка нам до боли знаком, а потом до нас доходит, что это отец Артемий. Ну, тут радость, объятия, отец Даниил сияет от востор­га. Оказалось, что отец Артемий со своими спутниками ищут именно рыбный ресторан, мы их проводили и все вместе отобедали. Было весело, и отец Даниил очень долго и с детской радостью вспоминал этот эпизод. Он всегда был как ребенок, обижался как ребенок, надувая губы, а если его обидеть сильно - начинал плакать и лить боль­шие слезы. Радовался как ребенок, мог чуть ли не пры­гать от радости, удивлялся как ребенок. Найдет описание какого-нибудь интересного научного факта или чудесного природного явления и полдня говорит об этом. И даже по­черк у него был детский, как у девочки-отличницы, четкие буковки, почти печатные. Я всегда удивлялась его почерку, для меня, с моими неразборчивыми каракулями, было не­постижимо, как человек может иметь такой почерк. Неко­торые говорят, что чем разборчивее почерк, тем аккурат­нее и пунктуальнее человек, но отец Даниил не подходил под общие определения. Он писал, можно сказать, почти каллиграфически, но при этом производил вокруг себя не­вообразимый беспорядок. Я прощала ему это, просто отно­сила к недостаткам мужского пола. Он всегда разбрасывал носки, никогда не убирал за собой посуду, особенно чаш­ки, и если чашки вовремя не убирались, то они накапли­вались целыми батальонами где-то в районе его письмен­ного стола. Сам стол был завален кипами и кучами бумаг, стопки книг высились по краям, как Пизанские башни, норовя вот-вот рухнуть под действием закона всемирного тяготения. Он никогда или почти никогда не закручивал зубную пасту, крышечки от пасты терялись, она засыхала, и ее приходилось выковыривать. Он не убирал сыр в па­кет, а просто кидал его на полку в холодильник, где он благополучно засыхал, если я вовремя его не заворачивала.

Когда я уезжала на дачу или в Краснодар и он летом оста­вался в квартире один, квартира превращалась в невооб­разимую холостяцкую берлогу, в которой от пролитого сладкого кофе ноги прилипали к полу.

Про кофе стоит сказать отдельно. На протяжении всех пятнадцати лет нашего знакомства я с ужасом взирала на ту черную растворимую бурду, которую он ежедневно потреблял в неимоверных количествах. Лишь последние годы он уже не мог пить столько кофе, причем он упря­мо пил только растворимый кофе, который я категориче­ски считаю несовместимым с жизнью даже для здорового человека. Сколько я ни пыталась приучить его пить на­туральный напиток, он всегда говорил, что растворимый кофе - это кофе, а заварной - это полная ерунда. У него всегда была привычка перед уходом куда-то выпивать кружку своей любимой бурды, и эту кружку он остав­лял на полочке в прихожей. По температуре этой круж­ки я могла судить, насколько давно отец Даниил ушел из дома: если я приходила и находила в прихожей еще те­плую чашку, значит, отец Даниил только ушел. И бо­тинки у него были бы хронически не чищенные, если бы я за ними не следила. Однажды я хотела его немного по­учить чистить ботинки, я же не всегда буду под рукой, пусть начинает обращать внимание на свой внешний вид. Выдавила ему на ботинки крем и оставила, думаю: он уви­дит - и размажет крем щеткой. Но не тут-то было. Ве­чером возвращается отец Даниил, снимает ботинки, и тут я понимаю, что сейчас упаду от смеха. На ботинках, все в пыли, так и лежат приклеившиеся, полузасохшие за це­лый день две козюли крема. Больше я таких эксперимен­тов не ставила, а молча чистила ему ботинки. А потом мне рассказали еще более курьезный случай, как отец Даниил пришел в храм в разных ботинках: один был коричневый, другой черный. Он мне потом сам, со своим неизменным детским восторгом рассказывал, как прихожане указали ему на обувь, а так бы он и не заметил. Нет, у него были подозрения, что что-то не так, ногам почему-то неудобно, но он не догадывался, пока добрые люди не сказали.

На свою одежду он также мало обращал внимания, был совершенно неприхотлив в вещах. Он говорил, что его интересует удобство и практичность, и больше ниче­го. Подрясники он снашивал до лохмотьев и утверждал, что читал где-то, что одежду нужно носить до такого со­стояния, чтобы даже нищий побрезговал ее подбирать. Конечно, это была больше шутка с его стороны, он всегда шутил очень оригинально. Он не любил расставаться с ве­щами, носил все до тех пор, пока не изорвется, и я подши­вала и ремонтировала ему подрясники. Пальто и куртки он тоже занашивал до дыр, и так было со всеми вещами. Я была категорически не согласна с этим, но что-то новое ему купить было очень сложно, потому что сложно было вытащить отца Даниила в магазин, на житейскую суету у него абсолютно не было времени. Однажды мы пошли покупать ему ботинки, он померил пару и сказал продав­щице, что прямо в новых ботинках и пойдет, а старые по­просил упаковать в коробку. Продавщица с явным неудо­вольствием взяла двумя пальцами его старые, изодранные штиблеты, а отец Даниил радостно пояснил: «Я эти бо­тинки восемь лет проносил!» Что подумала продавщица, я не знаю, но все было написано у нее на лице. Меня эта сцена очень смутила, а батюшка ушел из магазина сияю­щий и довольный.

Похожая информация.

Вдова убитого священника Юлия раскрыла “МК” тайны его личной и общественной жизни

Убитый священник Даниил Сысоев.

Ровно 2 месяца назад не стало священнослужителя Даниила Сысоева. Его застрелили в храме в ночь с 19 на 20 ноября.

Уже на следующий день новостные ленты запестрели различными версиями произошедшего. А к храму, который отец Даниил возводил на пустом месте, потянулись толпы людей.

Каким человеком был убитый священник, кто предсказал ему скорую кончину, о чем думал покойный в последние годы — в откровенном интервью “МК” вдовы погибшего Юлии Сысоевой.

С Юлией мы встретились в том самом храме, где был убит ее муж. Высокая молодая девушка подъехала на алой иномарке. Внешне Юлия совсем не похожа на матушку. Черная стеганая куртка с мехом, прямая юбка чуть выше колена, модный свитер, вместо платка на голове - аккуратная вязаная шапочка, в руке - дорогой iPhone…

Тайное венчание

- Юлия, насколько я знаю, вы девушка из обычной светской семьи. Как же вы познакомились с отцом Даниилом?

- Все просто. Я собирала у себя дома вечеринку, и один мой приятель предложил: “Хочешь, захватим с собой одного хорошего парня?” Отец Даниил тогда учился в семинарии, я заканчивала мединститут, фармацевтический факультет. Ну вот и привезли его ко мне.

- Вечеринка и семинарист - понятия, мягко говоря, несовместимые.

- Видимо, новый гость произвел на вас впечатление в тот вечер?

- Отец Даниил не произвел на меня ни малейшего впечатления. Скорее я на него произвела. Потому что он сразу перешел в наступление, мол, когда встретимся, куда сходим и так далее. Так постепенно и завязались отношения.

- Мне казалось, что все священнослужители - люди скромные, даже замкнутые.

- Да нет, они обычные ребята, веселые, адекватные.

- А как ухаживал семинарист Сысоев?

- Как все молодые люди ухаживают.

- То есть цветы, кино, кафе…

- Ну да. На первое свидание он пришел с цветами. Мы часто гуляли с ним по Москве.

- Как же вам удалось найти общий язык? Вы ведь к церкви не имели никакого отношения?

- Не знаю, как можно сказать насчет моего отношения к церкви… Ну, в 18 лет я крестилась. А в 21 год мы с Даниилом поженились. Были знакомы всего четыре месяца. Вскоре у нас родилась дочка. С Даниилом мы прожили почти 15 лет. У нас трое детей. Это минимум, который мы успели родить. А поразил меня в нем исключительный интеллект.

- Ваши родители спокойно отнеслись к такому браку?

- Родители мой брак восприняли в штыки. Они были возмущены, что моим избранником стал семинарист, да еще из священнической семьи! Социально неравный брак! В то время мой отец занимался бизнесом, являлся руководителем крупной фирмы. Ему было непонятно, почему дочь выбрала в мужья человека из другого мира. Ведь папа строил определенные планы на меня, сам подыскивал мне женихов. В итоге мне пришлось бежать из родительского дома и тайно обвенчаться с женихом.

- Как же восприняли это родители жениха?

- Они тоже не пребывали в восторге от выбора сына. Но я девушка верующая, поэтому они восприняли наш брак более лояльно. Во всяком случае, так выглядело внешне. Хотя не знаю, как обстояли дела на самом деле. Я к ним в душу не лезла. Но моего отца они так и не смогли принять.

- Но со временем ваши родители смирились с Даниилом?

- Мои родители стали общаться только с Даниилом. Но вот между собой наши родители так и не нашли общий язык. Они никогда не общались и не общаются до сих пор.

- Юлия, ваш супруг много времени уделял семье?

- Когда-то уделял много времени. А в последние три года у него, можно сказать, случился брак с храмом.

- Выходит, отец Даниил изменился, когда приступил к строению храма?

- Не скажу, что он сильно изменился. Он всегда был целеустремленным человеком. И на первом месте для него оставалось священническое служение, а потом уже все остальное - дом, жена, дети. Но когда началось строительство прихода и храма, ему, мягко говоря, стало совсем не до семьи. Он не мог совмещать одно с другим. Его буквально разрывали на части. Он был занят с раннего утра до глубокой ночи. Забывал о выходных, об отпуске даже речи не шло. Помимо храма он занимался миссионерскими проектами, организовывал библейские занятия. Так же много времени занимала его миссионерская школа.

- У вас не возникало мысли уйти?

- Человеческие слабости присущи всем. Мы обычные люди, а не ненормальные святоши, как многие думают. У нас с отцом Даниилом тоже были разногласия, и в горячке у меня возникали подобные мысли. Но существует понятие “божья воля”. Верующие люди всегда задумываются: “А угодно ли это Богу?” Даже когда я думала, что все, больше не могу так жить, тут же одергивала себя, понимала, что Богу такое поведение неугодно. Приходилось терпеть. Да, мы могли с мужем поругаться, разбежаться по комнатам, обижаться друг на друга, но в итоге все равно шли на примирение. Проблемы современных людей в эгоизме. Людям проще расстаться, если они не получают удовольствия от жизни друг с другом. А ведь брак и семья - это труд и самопожертвование.

- Известно, что в семьях священнослужителей царит патриархат. Отец Даниил был домостроевцем?

- Как вы отдыхали?

- Любили путешествовать на машине - колесили по России, много ездили за границу. Роль шофера оставалась за мной, Даниил выступал в качестве штурмана - он отлично ориентировался по карте. Автомобиль он начал водить только последние два года. До этого всеми автомобильными проблемами, вплоть до покупки машины, занималась я. Вообще, отец Даниил был далек от бытовых проблем. Так что мне приходилось заниматься проблемами, которые традиционно возлагают на плечи мужчин. Дело в том, что Даниил был человеком не от мира сего. Ему даже было некогда за собой следить.

- Священнослужители не осуждали вас за вождение машины?

- Наоборот. Сейчас большинство матушек водят машину и следят за модой.

- У вас три дочери. Наверняка отец Даниил готовил детей к церковной службе?

- Ну как вы себе представляете, что девочки будут служить при церкви? Мы хотели, чтобы дети выросли верующими людьми, а кем они станут, для нас было неважно. Например, старшая мечтает быть журналистом. И Даниил ее в этом поддерживал.

- Он был строгий отец?

- Нет, даже поощрял баловство детей. По сути, он ведь сам был большим ребенком. Мог дурачиться, веселиться. Благодаря его легкому характеру он запросто сходился с людьми, у него была масса друзей, народ тянулся к нему.

Кончину священника предсказал старец

- Говорят, покойный отец Даниил предчувствовал свою гибель?

- Гибель - неправильное слово в православии. Погибнуть может только душа. Конечно, отец Даниил предчувствовал свою кончину. Три года назад он ездил к одному старцу, который предсказал, что Даниил построит храм, но не будет в нем служить. Муж понял, что скоро с ним случится беда. Поэтому и торопился жить. Он неоднократно повторял: “Боюсь, что многого не успею, поэтому я не могу себе устраивать отдых и выходные”. Слова того старца оказались пророческими.

- Как вы реагировали на его мысли о скорой смерти?

- Да никак я не реагировала! Я считала эти высказывания юродством. Тем более Даниил всегда говорил о смерти как бы между делом, даже шутил по этому поводу. Однажды я ему призналась, что ни разу не присутствовала на священническом отпевании. Он как бы между прочим бросил: “Вот на моем и поприсутствуешь”. А после его смерти я вспомнила еще один случай. Девять лет назад мы пошили ему льняное облачение. Тогда он на полном серьезе сказал: “Я прошу меня в этом облачении отпевать”. Я не отреагировала. Когда его не стало, вспомнила его слова.

- Выполнили его просьбу?

- Выполнила. Правда, то облачение давно пришло в негодность, но хранилось в храме. Только не хватало поручи и пояса. Эти детали были утеряны. В день, когда отца Даниила забирали из морга, поручи и пояс нашлись. Они лежали на самом видном месте - на алтаре. А уже на кладбище случилось еще одно чудо. Все 15 лет, которые мы прожили с Даниилом, я не снимала с пальца золотое кольцо с маленьким бриллиантом, которое привезла со Святой земли. Оно даже вросло в палец. И вот по дороге к кладбищу мне под ноги упал букет фиолетовых ирисов. Именно такие цветы принес Даниил мне на первое свидание. Дорога к кладбищу была усыпана цветами, но ирисов среди них больше не было. Я поняла, что этот букет от него. Тогда я решила тоже сделать ему подарок. То кольцо не снималось много лет, но в этот раз я легко его сняла и вложила ему в руку.

“Когда вся Москва говорила об убийстве мужа, я пребывала в неведении”

- Юля, в тот роковой вечер вы предчувствовали беду?

- Да я весь последний месяц предчувствовала что-то неладное. Вот говорят, что снам верить нельзя. А мне 3 ноября приснилось, что муж умер. Я поведала Даниилу о сновидении. Он посмеялся: “Не верь, это суеверие”. Я отлично знаю, что в приметы верить нельзя, но тогда зацепилась за мысль - если человек умирает во сне, значит, долго жить будет. Не сработало!

- В своих последних заметках на православном сайте вы написали, что не успели попросить прощения друг у друга.

- Люди, когда умирают, всегда просят друг у друга прощения. Есть обиды или нет, неважно. Просто традиция такая. Мы не успели. В тот день мы буднично попрощались: “До вечера, пока”. В течение дня созванивались несколько раз. Но я себе места не находила, хотела вечером приехать за отцом Даниилом в храм. Накануне приезжала, забирала его. А в этот вечер меня как будто кто-то не пустил. Хотя я не переставала думать: “Надо ехать, надо ехать”. А при этом то ужин готовила, то детей спать укладывала, и как-то не получилось. Последний раз позвонила ему за 15 минут до смерти. Он обещал приехать через 40 минут. Второй раз набрала ему ровно через минуту после выстрела. В 22.45 произошел выстрел, в 22.46 раздался мой звонок. Я не понимала, почему он не снимает трубку. Опять заболтался с кем-то? Обещал же приехать…

О смерти мужа я узнала час спустя после трагедии. Мне никто не позвонил, не сообщил о случившемся. Уже вся Москва знала, по телевизору шли новости, а про меня просто забыли. Потом люди оправдывались: “Мы думали, тебе сообщили, не хотели тебя тревожить…” Если бы я сразу узнала, то моментально бы приехала. И, возможно, застала бы его живым. И вдруг нам бы удалось попрощаться? Ну, наверное, кому-то это было не угодно…

- Он еще жил какое-то время?

- Он жил еще полтора часа. Дышал. Это чудо! Вот только в сознание так и не пришел.

- Как ваши дети отреагировали на известие о смерти отца?

- Когда я ночью все-таки добралась до храма, мне позвонила старшая дочь: “Мама, все нормально?” Я сказала: “Папу убили”. В трубке раздался крик. А средней дочери я обо всем рассказала утром.

- Они спрашивали, почему?

- Нет. Мне понравилась мысль одной монахини: “Вопрос “почему” не задаю себе никогда, потому что нельзя войти в промысел Божий”. Убийство Даниила - промысел Божий, что еще можно сказать…

- Незадолго до смерти в адрес Даниила Сысоева поступали угрозы.

- Угрозы начали поступать года три назад. С первого диспута с мусульманами. Хотя инициаторами диспута являлись сами мусульмане. Даниил никогда на рожон не лез, его вызвали на этот диспут. Поначалу, возможно, его пугали угрозы. Со временем он привык, отбоялся, что ли.

- Нападений на него не было?

- Я не знаю. Вряд ли.

- Вы допускаете, что он мог что-то скрывать от вас?

- Он не все мне рассказывал. Может, не хотел травмировать. Но я точно знала, что существовали вещи, которыми он со мной не делился.

- Если вы предчувствовали беду, могли бы запретить ему заниматься миссионерскими делами?

- Он бы не послушал меня. Отец Даниил вел людей к Христу, это была его цель. Если бы я стала препятствовать, это привело бы к конфликту.

“Он ушел к себе домой”

- По слухам, отец Даниил строил свой храм без разрешения властей?

- Добро на строительство храма дали в префектуре. Но согласование было только на словах. Далее требовалось пройти сложную бумажную волокиту, которая заняла бы много времени. Даниил не стал дожидаться окончательного вердикта. Поставил бытовку. В итоге одна инстанция выступила с требованием отобрать землю. Началась борьба. Даниил тогда сильно подорвал здоровье, но отстоял землю.

- Откуда у рядового священника взялись деньги на строительство храма?

Моя жизнь перевернулась. Но я спокойна за отца Даниила. За два дня до смерти он постоянно напевал мелодию группы “Сплин”. “…Прощай навсегда шар земной,/Но мы расстаемся с тобой./Со всей разноцветной листвой/Я падаю вниз головой… Ты, пожалуйста, не бойся,/Так случается со мной,/Ни о чем не беспокойся,/На замок закройся… С головой укройся,/Я иду домой, я иду домой, я иду домой”. Эта песня оказалась пророческой. Отец Даниил попрощался с шаром земным. И ушел к себе домой. Муж всегда говорил: “Наша родина не на земле, а на небе…”

- С его смерти минуло два месяца. Какие моменты совместной жизни вспоминаете?

- Поначалу я прокручивала в голове каждый прожитый день с ним. Сейчас решила в воспоминания не ударяться: это не очень полезно для душевного состояния. Вот вы напомнили - прошло 2 месяца, а мне кажется, что прошло 5 лет, если не больше. После его смерти моя жизнь была перенасыщена разными событиями. Иногда мне кажется: со мной ли это все происходит? Во сне я или наяву? Думаю, вот сейчас проснусь и все вернется на свои места.

- А дети часто вспоминают папу?

- Маленькая часто спрашивает. Ей всего два года, она не понимает, куда он делся. Видит его облачения и тут же: “Папа, папа…”

- Вы ощущаете нехватку советов мужа, нуждаетесь в них?

- Нуждаюсь. Например, когда возникают проблемы с детьми, я говорю: “Ну помоги, смотри, что они творят!” И представляете, чувствуется помощь. Напрямую ведь не спросишь, не позвонишь “туда”, а какие-то знаки существуют. Я знаю, что он нас поддерживает.

Нам, светским людям, зачастую не понять той преданности и самоотдачи, которую верующие демонстрируют в своем служении Богу. Уголовные расследования тоже находятся в ведомстве власти светской. Но хотелось бы верить, что работа следователей будет проведена с тем же фанатизмом, с которым отдавался своему делу покойный отец Даниил Сысоев. И миллиона Доку Умарова не потребуется, чтобы назвать в конце концов имя убийцы и призвать его к ответу.

Отец Даниил был рукоположен в свя­щенники б января 2001 года Святейшим Патриархом Алек­сием. Разумеется, он мог и не быть первым священником третьего тысячелетия, за первые шесть дней XXI века мог­ли состояться и более ранние рукоположения, но я о них не знаю. В любом случае отец Даниил - первый священ­ник, который немало повлиял на изменение моей жизни. Я был тогда подобен новорожденному ребенку, и, как мама становится для младенца единственным ориентиром и учителем начавшегося бытия, так для меня и для мно­гих, пришедших в лоно Православной Церкви, отец Да­ниил стал первым надежным проводником и помощником в усвоении истины нашими сердцами. Многим людям он задал верное направление церковной жизни, и необычная таинственная сила, которая исходила от него, была реаль­но ощутима для многих.

В апреле 2005 года мне довелось в первый раз посетить воскресную службу на Крутицком подворье (тогда я толь­ко начинал исповедоваться). После чтения Евангелия отец Даниил стал говорить проповедь, и, хотя я всегда скептиче­ски относился к людям, которые провозглашают различные идеи, к ораторам, спустя пару минут я ощутил, как произ­носимые им слова странным образом входят в мое недовер­чивое к этому миру сердце, и это меня немного смутило. Но - одновременно я чувствовал, что проповедь привле­кает мое внимание, и очень скоро я понял, что многое в ней совпадает с моим мировоззрением. Правда, на тот момент у меня не было православного мировоззрения, а была каша в голове, но слова отца Даниила как будто стряхнули часть ненужной шелухи с моего ума. Однозначно, это были мину­ты просветления. И позже, когда я первый раз попал на его четверговые беседы по толкованию Священного Писания, то уже с удовольствием слушал их, сожалея, почему такие уникальные и полезные слова слышат всего тридцать чело­век, а надо бы, чтобы их услышал весь мир.

Я начал исповедоваться у отца Даниила, попросил освятить квартиру, а вскоре предложил распространять его лекции на аудиодисках. Отец Даниил, не размышляя, согласился, озвучив некоторые условия, и работа пошла, туго, но пошла.

Так мы начали с ним общаться, и так у меня измени­лась жизнь. Мой блуждающий мелкий парусник случайно прилепился к шхуне с грамотно настроенной системой навигации и с профессиональным веселым капитаном, который охотно протянул мне руку, чтобы было удобнее перебраться на борт. Но случайности не случайны - в это я верю абсолютно.

Как известно, жизнь кающегося грешника наполне­на различного рода искушениями, трудностями, борьбой и, конечно же, негативным и насмешливым отношением со стороны светского круга общения. Но и благодатной помощью свыше, которая вполне ощутима при условии послушания Церкви, при стремлении исполнять запо­веди Святого Евангелия, каноны, слушать советы и на­ставления духовника. Таким духовником стал для меня отец Даниил. Казалось, он мог разрешить любую пробле­му или непонимание, на любой вопрос духовного плана у него находился ответ. Однажды я спросил его: «Откуда такая пастырская опытность, Вы же еще молодой?» «Бы­вает так, - ответил отец Даниил, - что ответ приходит сам, зачастую как будто независимо от меня». «А что нуж­но, чтобы такие ответы приходили на ум?» - спросил я. «Ну, ты же не священник», - улыбнулся он. Потом пару секунд подумал и закончил: «В первую очередь нельзя полагаться на свои силы». Очень трудно мне было по­нять, как можно «не полагаться на свои силы». Мы - существа разумные, со свободной волей, с талантами, знаниями, навыками, опытом... И очень часто в своих проповедях и беседах отец Даниил подчеркивал важность ненадеяния на свои силы, приводя цитаты из Псалтыри или Евангелия, показывая на примерах современной жиз­ни, как легко человек может завалить любое дело, особенно духовного направления, если будет надеяться на себя. Ча­сто размышлял я об этом, пытаясь соотнести пропорцию между доверием Богу и опорой на свои силы, но все равно не понимал. И вот однажды, когда мы с ним вместе были в Турции, ехали на машине в Антиохию, по узкой горной дороге. За рулем - отец Даниил. На довольно крутом повороте навстречу нам двигался большой трейлер с ци­стерной. Отец Даниил не был хорошим водителем, с его зрением и двумя годами стажа вождения по московским пробкам автомобильчика «Деу Матиз» трудно стать про­фи на горных дорогах. Я же за свою жизнь немало поездил по горам на разных машинах, и вот я вижу, что мы должны поравняться с трейлером в самом неудобном месте. Есте­ственная реакция - в этот момент сказать что-то вроде «тише, тише, правее возьми», но что-то меня останови­ло. Я посмотрел на отца Даниила, увидел очень сосре­доточенный взгляд, он сильно напрягся, и в то же время сквозь это напряжение я почувствовал его спокойствие, он что-то едва слышно шептал и даже слегка улыбался. Мы разъехались с трейлером буквально в десяти санти­метрах. Дорога была дальняя, и скоро мы, забыв про этот случай (подобных ситуаций на горной дороге бывает не­мало), спокойно продолжали общаться.

Отец Даниил был ходячей энциклопедией, мог ин­тересно рассказывать обо всем, говорить на любые темы. И тут я вспомнил мучающий меня вопрос и задал его: «Отец Даниил, ну как полагаться не на свои силы, а полно­стью на Бога? Вы же сами говорили, что нужно работать на пределе своих сил». «Вот так и делать, использовать все свои силы, и полностью полагаться на Бога», - ответил он. Простой ответ, вытекающий из вопроса, и тогда я начал усваивать это. А спустя немного времени отец Даниил ска­зал: «Если чего-то очень хочешь, нужно четко сформулиро­вать цель, далее - понять средства для ее достижения, за­тем попросить помощи у Бога и нисколько не сомневаться. И - получишь».

Он иногда говорил с такой уверенностью или вла­стью, что слова запоминались накрепко и становились ру­ководством к действию. Теперь, когда я хочу сделать бого­угодное дело, я всегда вспоминаю эти слова, а если процесс становится трудным или заходит в тупик, то вспоминаю случай с трейлером на горной дороге. Это действитель­но «работает», я проверял неоднократно, но важно не за­бывать, что результат и успех зависят от Бога, и не со­мневаться. Позже, наблюдая за многими православными, за их желанием сделать какую-то работу в Церкви, создать интересный проект на благо братьев и сестер, я понял, как нам не хватает такого устроения ума. На миссионер­ских семинарах люди, желая послужить ближнему, пред­лагают интересные проекты, а потом, видя минусы этих проектов, сталкиваясь с трудностями, остывают, и проек­ты не реализуются. Люди пугаются трудностей по причи­не надеяния на свои силы, забывая, что они - живой ин­струмент в руках Божиих, что Бог возьмет человека в Свои руки, не нарушая его свободную волю.

Четверг 19 ноября 2009 года был для меня обычным днем, я мотался по своим делам. В храм я ехать не собирал­ся, потому что четверговые беседы всегда слушал в записи в машине, а других дел у меня там не было. Но после обеда я подумал, что нужно бы исповедаться, потому что меня мучила одна неприятная страсть. Как показывает опыт, если тянет к греху - нужно бежать на исповедь, тем са­мым показывая Богу, что этот прилог или пленение ты не принимаешь, а борешься, и бес посрамляется и отсту­пает. Кто практикует частую исповедь, понимает, о чем я. Отец Даниил мне говорил, что, если мне надо будет ис­поведаться, я могу «поймать» его в храме в любой день или всегда могу прийти в четверг, после беседы. Когда че­ловек решает пойти на исповедь, то почему-то непременно появляются разные «срочные» или «важные» дела, и помы­сел шепчет: «До субботы рукой подать... успеешь». В тот четверг так со мной и было, я разрывался между выбором: вечером пойти на исповедь или развлечься с друзьями. Я ехал на машине по Третьему кольцу, времени около

девяти вечера, и - либо я поворачиваю на Волгоградку, домой, либо - еду дальше, тогда - храм Апостола Фомы. То ли пробка была огромная на повороте на Волгоградку, то ли не так быстро я перестроился, но я поехал в храм. Приехал, припарковался, поднялся к себе в бытовку, где у меня был маленький офис, и стал доделывать текущую работу, связанную с дисками.

После окончания беседы (в бытовке все слышно) я по­шел к батюшке просить об исповеди. Я уже был практиче­ски последним, люди разошлись. Кто-то звонил ему пару раз на телефон храма, разговор, кажется, шел про пожерт­вования. Как позже выяснилось, это звонили убийцы. Отец Даниил уже надел куртку, собираясь уезжать, и сказал мне со вздохом: «Горе ты мое луковое... ладно, подожди», - и вышел из храма. Затем он вернулся, и мы вошли в алтарь. Он быстро надел поручи, епитрахиль, положил крест, Еван­гелие и очень быстро прочитал три тропаря из вечерних молитв. Я уже открываю рот, но отец Даниил меня обры­вает, спрашивает: «Что там за шум?» - и выходит из алта­ря. Мне почему-то показалось, что в храм вбежала большая собака. «Псина, что ли?» - подумал я и тоже направился к выходу из алтаря. Дальше мои воспоминания становятся смутными, но все-таки... я вижу, как человек в маске с ак­центом кричит: «Где Сысоев? Где Сысоев?» - и, размахивая пистолетом с глушителем, стреляет в отца Даниила, и тот падает. Дальше убийца подходит к нему, направляет пи­столет в голову и снова стреляет. Я просто стою на месте. Все длилось, как мне показалось, три секунды. Я закрываю дверь в алтарь, стою там и жду, что сейчас пуля настигнет и меня. Что происходит, я начал понимать не сразу, может быть, это был шок или психологическая защита, потому что подобное я мог видеть только в кино или во сне. Спустя еще секунд тридцать я снова выхожу из алтаря. Батюшка лежит на полу, истекая кровью, рядом стоит ошарашенный регент Владимир. Я наклоняюсь к отцу Даниилу и бормо­чу что-то вроде: «Господи, это что, его конец?» Я отказыва­юсь в это верить. Дальше начинается суета, которую можно описывать долго. Я сижу рядом с истекающим кровью моим батюшкой, снимаю с него крест, потому что он душит его, снимаю и епитрахиль. Вызвали скорую. Она приехала, я по­могаю им разрезать рясу с подрясником, чтобы поставить капельницу. Отец Даниил хрипло дышит, и он спит. Он уснул сразу после первой пули, очевидно, потому, что она попала в шейную артерию. Я слышал его пульс практически до тех пор, пока он не остановился, трогал его постепенно холодеющую руку. Но, даже глядя в холодные и обреченные глаза сотрудников скорой помощи, я все равно отказывался верить, что он умирает. Когда захлопнулись двери скорой, я помчался за ней на своей машине, ворвался на террито­рию больницы и вбежал за батюшкой даже в реанимацию, что строго запрещается. Но никто не остановил меня тогда. Потом я вернулся в машину и стал писать и звонить всем знакомым священникам, чтобы возносили молитвы о ране­ном отце Данииле. В 00:30 я узнал, что смерть наступила в 00:15. Сколько нужно было иметь в себе жизни, чтобы по­сле сквозного выстрела в голову жить еще полтора часа... Потом я вернулся к храму, где меня уже ждали сотрудники милиции и остальные люди, чтобы до утра детально рас­спрашивать обо всем. Многие плакали, многие просто стоя­ли. Начали служить панихиды. В свободную минуту, уже осознав, что произошло на самом деле, я отошел за угол хра­ма и сказал: «Отец Даниил, ты слышишь? Я тебя поздрав­ляю! Это было очень здорово! Действительно, прославил тебя Господь Бог, Которого ты так любишь!»

Некоторые сейчас говорят, что отец Даниил «сам нарвался», даже среди православных пасты­рей находятся те, кто считает, что нужно уважать разные религии, а отец Даниил, дескать, не уважал. Многие со­блазняются его книгой «Спасутся ли некрещеные?» Да, при жизни отца Даниила в его адрес было высказано множество нареканий и клеветы самого разного харак­тера. Но смотрите на плоды его жизни. Ему было 35 лет, а он уже совершил огромное количество дел на бла­го Церкви. Бог обратил через него около 80 мусульман и 550 протестантов, более 30 его книг и 500 часов бесед и проповедей распространяются по всей России и вос­требованы в зарубежных приходах. И самое главное: сво­им ревностным служением, небоязнью говорить правду, неповторимой и насыщенной проповедью и настоящим примером живой апостольской веры отец Даниил зажег эту веру в сердцах многих людей. Его дело продолжается и набирает силу. Мы знаем, что нашей заслуги в развитии Миссионерского фонда нет вообще, нам просто посчаст­ливилось стать участниками его дела.

Вот какие слова мне довелось услышать от неко­торых священников после его смерти: «Хорошо, что его убили сейчас», - сказал отец Сергий, настоятель Свято- Вознесенского храма Пластуновской станицы Краснодар­ского края. «Почему же?» - задал я естественный вопрос. «А он оттуда гораздо больше сделает».

Отец Виталий, настоятель Свято-Никольского хра­ма села Юрово Собинского района Владимирской обла­сти: «Я думаю, выполнение тех целей и задач, которые по­ставил перед собой отец Даниил, было возможно только при условии его мученической кончины. И получается, что он еще при жизни выбрал себе мученический венец». Это действительно так, потому что, стирая границу меж­ду его жизнью и смертью, мы можем видеть динамику реализации его проектов. А главным его проектом, лучше сказать, его целью - была проповедь Евангелия всем на­родам. Проповедь, которая приводит человека к Святой Чаше и через нее - к жизни вечной. Каждый человек должен постоянно двигаться вперед, некрещеный - кре­ститься, крещеный - воцерковиться, воцерковленный - укрепляться, и так - до достижения святости. Но и в веч­ной жизни для святых все только начнется.

«Его убили, чтобы люди поверили, - сказал отец Иоаким, настоятель монастыря Преподобной Марии Еги­петской г. Нью-Йорка, - верующих мало стало». И это тоже правда. После триумфа отца Даниила люди читают его книги, статьи о нем, обращаются в Православие и воцерковляются, многие пишут в фонд, желая работать в миссии или открыть курсы по системе отца Даниила, не­которые в своих письмах просто рассказывают о том, на­сколько сильно он повлиял на их жизнь.

Через отца Даниила Господь показал нам пример той самой веры, которая должна быть в сердцах современных православных. Его мученическая кончина обличает пред­ставления о том, что сейчас времена поменялись и действо­вать нужно иначе. Это диавольская ложь. Для христиан времена не поменялись, и отец Даниил явил пример апо­стольской веры, не привязываясь к временной точке. Пом­ню, однажды я спросил у отца Даниила: «А когда начнется рассвет Православия в стране?» «В смысле?» - уточнил он. Он частенько так делал, чтобы немного подумать, хотя пре­красно понимал вопрос, и любил отвечать сразу, как будто не беря время на размышление. «Старцы пророчествовали, что перед концом Россию ждет ненадолго духовный подъ­ем. ..» - начал было я. «Я думаю, что духовный подъем уже начался», - прозвучал ответ. Да, зачастую многие ждут каких-то резких перемен, что придет великий православ­ный царь и т.д. Ждать этого можно, конечно, долго, можно и не дождаться. Я верю, что если Господь дарует России ду­ховное возрождение, если и будет духовный подъем, то вы­глядеть он будет так, как это было в апостольские времена, что описано в книге Деяний. Так, как действовал отец Да­ниил, так, как говорил 9 октября 2011 года на миссионер­ском заседании в Петербурге настоятель монастыря Препо­добной Марии Египетской г. Нью-Йорка, схиархимандрит Иоаким (Парр) - речь идет об активной христианской жизни православных в дружных и поддерживающих друг друга общинах. Это ежедневный труд по работе над собой, поддержке бедных и воцерковлению ближних.

Похожая информация.